Экалавья улыбнулся ему через костер.
— Мой отец, Золотой Лучник, недаром стал вождем трех кланов…
— Заливай больше: недаром стал! Небось от деда твоего трон унаследовал!
— Конечно, наш род знатен по меркам горцев. Но жезл вождя в горах Виндхья не передается по наследству. Мы ведь дикари, забыл? Грязные нишадцы. Вождей выбирают на совете старейшин.
— Здорово! — искренне восхитился Карна. — А в этом дурацком Хастинапуре ностс с наследниками, как юродивый с драной торбой! Вот и садится на трон то слепой калека, то придурок, то сопляк малолетний. Одно их спасает — Грозный. Умный мужик, всем здесь заправляет. Хотя и скотина изрядная. Не люблю. Зато у других и такого нет. Потому, наверно, от них одни болваны и приезжают!
Экалавья лениво вертел в руках обглоданную кость. Вразумлять срамослова он не стал — давно привык к речам бойкого на язык приятеля.
— Правитель не обязан вызывать любовь. Правитель — символ державы, и его надо уважать. Моего отца у нас в горах уважают… а я его люблю. Было бы хуже, если б отца вокруг все любили, а уважал — один я.
— Эх, почему я не горец! Был бы умным, как брахман… Слушай, а ты точно не дваждырожденный?
— Точно. У нас вообще варнам не придают такого значения, как здесь.
— Вот я ж и говорю! — обрадовался Карна. — Свобода! И зачем ты сюда с гор спустился? Я б на твоем месте босой домой побежал! Знаешь, как иногда поперек горла встанет: этому так кланяйся, тому — этак, перед одним ниц падай, другой сам перед тобой спину гнуть должен… А ежели не согнул и ты ему спустил или просто не заметил — ты лицо потерял! Коровье молоко пить дозволено, козье по нужным дням, к ослиному не вздумай и близко подойти! Чистое, нечистое, чистое, да не про твою душу… Брахману перечить ни-ни, даже если он чушь несет! Дхик! Надоело! В Чампе легче жилось. А у вас в горах небось вообще рай!
— Для кого как, — серьезно ответил Экалавья. — У нас, например, многие считают Город Слона земным раем. И завидуют его жителям, равно как и всем в землях Кауравов. Бредят Великой Бхаратой. Там, мол, порядок и процветание, утонченность и благочестие, а у нас: набеги, воровство, дома неправильные, брахманы бездельники, молодежь стариков не уважает, на чистоту варн всем наплевать… Дхик! — довольно похоже передразнил нишадец сутиного сына и лукаво подмигнул приятелю.
Карна искренне расхохотался:
— Уел, каюсь! Ясное дело, кому жрец, кому жрица, а кому и олений мосол! Если по мне, то главное — свобода. У вас с этим делом проще. Законы опять же хорошие — простые, правильные, без всяких выкрутасов… А тут ученые брахманы от безделья навыдумывают всякого, а мы выполняй! Вот ежели станет мне здесь совсем невмоготу — сбегу к вам в горы!
— Свобода, говоришь? Законы простые и правильные? — Рыжие языки пламени играли тенями на лице горца. — А у вас, значит, законы неправильные?
— Ну, не то чтоб совсем, — чуть смутился Карна. — Просто очень уж мудреные! Сам бхут ногу сломит!
— Так у вас и держава во-о-он какая! — протянул нишадец. — Поди управься, удержи все в голове! Вот и придумали законы на все случаи жизни, чтоб точно знать, как и когда поступать. Может, где-то и перепудрили — не мне судить. А у нас горки да пригорки, все поселения наперечет, все друг друга знают как облупленных, и законы у нас простые, потому как и жизнь такая… безыскусная. Что же касательно свободы…
Сын Золотого Лучника долго молчал, собираясь с мыслями.
— …что касательно свободы, так она не снаружи нас. Она здесь, — и Экалавья приложил ладонь к своей груди напротив сердца.
— Ну, это и дикобразу понятно! — мигом перебил его Карна. — Внутри мы все свободные! Зато снаружи…
— Не все. Многие внешне свободные люди на самом деле — рабы собственных страстей, вожделений, сиюминутной выгоды. Обстоятельства диктуют им свою волю, вынуждая плыть по течению, и зачастую люди тонут, попав в водоворот. Вместо того, чтобы подплыть к берегу, вздохнуть полной грудью, посмотреть на реку— жизнь со стороны и понять: что же им нужно на самом деле? Вот с этого момента и начинается подлинная свобода.
— Ом мани! — ехидно ухмыльнулся сутин сын. — Но ответь тогда мне, скудоумному: вот человек, который знает, что ему надо, как ты говоришь, со свободой в сердце. Вот этого человека запирают в темницу. Неважно, за дело или нет. Вот он сидит в темнице — и на кой ляд ему тогда хваленая внутренняя свобода, ежели на дверях замок?!
— Ты привел неудачный пример, Карна. По-настоящему свободный человек свободен и в темнице. У него все равно есть выбор: покориться своей участи, попытаться бежать, передать весточку на волю, чтобы друзья замолвили за него словцо, или свести счеты с жизнью — и так избегнуть заключения. Как видишь, выбор есть, а значит, есть и свобода! Помнишь, ты рассказывал мне историю ареста твоего отца и его отказа от побега? Так вот, твой отец был свободен! Только внутренне свободный человек может добровольно предпочесть заточение побегу! Он сам выбрал свою судьбу — и в итоге выиграл куда больше, чем если бы поспешил спастись бегством! В твоем отце есть та внутренняя суть, которую брахман, наверное, назвал бы частицей Великого Атмана, а я… я не могу найти ей названия! Человек, обладающий ею, свободен независимо от внешних обстоятельств. Он поступает не согласно им, а согласно велению этой сути. И ничто в Трехмирье не в силах заставить его поступить наперекор ей. Думаешь, ты иной? Зря ты так думаешь, Карна.
— Ну спасибо, утешил! — Карна молитвенно сложил ладони передо лбом. — Внутренняя суть? Скорее уж внутренний сута, который гонит колесницу души, куда сочтет нужным. Только, понимаешь ли… вот в чем загвоздка, друг мой Экалавья, мало мне внутренней свободы! Мне внешнюю подавай!
— Это будет трудно, Карна. И не только в Хастинапуре. От себя не убежишь. Даже в наши горы.
— Верю, Экалавья. И все-таки я очень постараюсь… Гляди-ка, пообщался с тобой — и сам заговорил, будто жрец бобоголовый!
Юноши рассмеялись.
— Я думаю, мы еще вернемся к этому разговору, — заключил Карна, поднимаясь на ноги.
— И я так думаю, — согласно кивнул горец.
Оба они тогда еще не знали, как неожиданно и трагично завершится их спор через два года.
3
ПРОБУЖДЕНИЕ
— …Привет, дружище!
— Карна! Как я рад тебя видеть!
Некоторое время парни тискали друг друга в объятиях, издавая при этом полузадушенные восклицания.
Со стороны могло показаться, что медведь-губач решил полакомиться мясцом лесного якши-долговяза, но со стороны глядеть было некому.
— Ну ты прямо к ужину!
— Здорово! Я к ужину и с добычей за пазухой…
— Ворованное?
— А то!
— Карна! Вымахал, что колесничное дышло, стреляешь небось как сам Наставник Дрона, а еду по-прежнему воруешь!
— Ясное дело! — Карна уселся у костра, с наслаждением вдыхая аромат жаркого. — Эх, приятно видеть нечто постоянное! Точь-в-точь как два года назад, когда мы познакомились. И как год назад. Ты тоже не меняешь своих привычек — встречаешь меня этакой вкуснятиной!
— Благодари Наставника Дрону. — Лукавство прямо-таки сочилось из всех пор широкоскулого лица Экалавьи. — Вот кто неизменен в своей точности: ваши летние сборы начинаются из года в год в один и тот же день. Да и место остается постоянным. Так что я, в общем, ждал тебя и успел озаботиться ужином.
— Благодарю тебя, Наставник Дрона! — весело заорал Карна и отвесил шутливый поклон в сторону возвышавшегося на краю поляны деревянного идола. — Ты гляди, а действительно похож! Сейчас плетей дать велит. Да, кстати, недавно Дрона гонял нас с бердышами… Короче, поедим — покажу.
И Карна мигом ухватил лакомый кус оленины.
В этот вечер друзьям так и не довелось почесать языки: стреляли до темноты, всласть намахались посохами, заменявшими бердыши и копья, вспоминали прошлогодние встречи и от души хохотали над незамысловатыми шутками.
Когда ночь окончательно вступила в свои права, Карна засобирался обратно в лагерь.