Однако народу рот не заткнешь. Болтали разное: сперва полагали, что братья просто спьяну подожгли дом. Потом дом превратился в ловушку, при постройке которой нарочно использовались «конопля, смола и камыш, солома, бамбук и прочие горючие материалы». Вскоре вспомнили и о советнике Пурочане: из посла он стал наемным убийцей. Смущало лишь одно: к чему убийце отправляться на небеса вместе с жертвами? Но мало ли что там могло произойти?

Бывает…

Грозный скрежетал зубами от бессилия: всех в темницу не бросишь и на кол не пересажаешь. Провозглашать на фоне молвы начало имперских обрядов от имени Бойца значило только подтвердить самые нехорошие подозрения. Снова приходилось ждать, пока волнение уляжется. А на тайном заседании Совета решено было направить в Кагальник своего человека и провести детальное расследование: кто же все-таки погиб и погиб ли?!

Вот эту-то миссию и доверили новоиспеченному радже — Карна позавчера вернулся в Хастинапур из столицы ангов, где принимал верительные грамоты.

Совет счел Ушастика самым подходящим кандидатом на роль посла-дознатчика: молод, упрям, вхож в дома как знати, так и простолюдинов, мало кому известен в лицо, воин из воинов, способный в случае чего…

— А ежели окажется, что эти прохвосты все-таки уцелели, — недобро сощурился Грозный, напутствуя Карну, — то вот тебе царская шасана! Найди их, хоть в пекле, и вручи: здесь написано, чтоб они немедленно отправлялись в крепостцу… короче, тут указано, в какую, — на шесть йоджан [138] от Хастинапура. Пусть сидят тише мыши! А ежели ослушаются… тогда у тебя развязаны руки, раджа. Ты меня понял?

— Я тебя понял, Грозный, — кивнул Карна.

И вот теперь ты сидел в таверне близ городской стены, прислушивался к последним сплетням и обдумывал подробности своей миссии. В голове занозой торчало напутствие Грозного. Жгло. Мешало сосредоточиться. Развязаны руки? С какой целью?! Чего же на самом деле ждет чубатый регент от своего посла?! И чего больше жаждет твоя собственная душа? — убедиться в огненной смерти ненавистных Пандавов, увидеть их сосланными в глушь или встретить братьев в укромном уголке и без свидетелей, вот этими руками, развязанными лично Дедом…

Снаружи тебя ждала запряженная колесница и — дорога в Кагальник.

От свиты ты отказался.

Наотрез.

Кажется, это пришлось Грозному по душе.

2

ПОДОЗРЕНИЯ

Утро с ленцой выползало из-за горизонта. В его серой дымке городок показался Карне тихим и сонным, ничуть не похожим на известное всем «гнездо разврата и пьянства». Впрочем, утомившиеся за ночь пьяницы и развратники сейчас наверняка дрыхли без задних ног, отдыхая от трудов неправедных, дабы к вечеру проснуться, похмелиться и начать по-новой.

Опухший страж, зевая во весь щербатый рот, равнодушно принял въездную пошлину и пропустил раннюю пташку. Даже целью приезда не поинтересовался, соня! Интересно, насколько сложнее тихо выехать отсюда в случае чего?

Ладно, замнем до срока.

Первой мыслью Карны было разыскать дом градоначальника и представиться, объявив о начале официального расследования, но сутин сын вдруг передумал. Успеется. Власти обождут. Да и остановиться лучше на постоялом дворе, уютном, окраинном… а хоть бы и здесь. Тишь да гладь, и стены снаружи обросли мохом. Отличный мох. Мохнат на диво. Сразу говорит о солидности, о достойном отношении к гостям. Отец всегда поучал: «Не верь, сынок, новостройкам! Нагреть местечко — ох много времени требуется!»

Первое впечатление (равно как и отцова мудрость) не подвело Ушастика. К нему вышел сам хозяин, крикнул заспанных слуг, велев распрячь коней и задать им корму, а колесницу поставить под навес. Вода в купальне оказалась теплой, легкомысленная девица притащила короб с ароматическими смолами, в результате чего омовение малость затянулось, а девица малость запыхалась…

Гостей здесь явно ценили. Собственно, от них, от их мошны и зависело процветание всего Кагальника в целом и этого постоялого двора в частности.

Кто станет резать корову, что доится святой амритой?

Улицы постепенно наполнялись людьми: гомон разноголосицы, приветствия, ругань, скрип дверей лавок и притонов. Дважды Карну, безошибочно угадывая в нем приезжего, пытались затащить в курильню, трижды — в кабак и один раз — в блудилище для любителей мальчиков. Отвязаться от назойливых, словно лесные клещи-кровопийцы, зазывал стоило большого труда, приходилось в меру рукоприкладствовать. Не скупясь на тумаки, сукин сын оказался на рыночной площади и пошел бродить по рядам, для вида прицениваясь к товарам, а на самом деле держа уши торчком.

Такие уши, как у Ушастика, и не торчком — смертный грех!

— Дурианы, дурианы, спелые дурианы! Царское угощенье, по бороде течет, сулит славу и почет!

— А вот брадобрей! Брадобрей! Эй, мохнолицые, плати щедрей — омоложу!

— Кинжалы! Кинжалища булатные! Для врагов, для друзей — нет вещи нужней!

Кинжалы были такие, которыми если и резать, то друзей, а если дарить — то врагам: сталь ломкая, заточка гнилая, рукоять сама из кулака вывертывается.

Купить, что ли, для смеху?

— Дорого, говоришь?! Это ж жертвенные чаши, дурья твоя башка, — кашу ты и из плошки похлебаешь! Ну ладно, бери разом дюжину — уступлю…

— Шнуры! Брахманские шнуры! Хоть вешай, хошь вешайся — все едино в рай…

— Привет, Хима! Все хорошеешь? А где толстуха Асти?! — заказала миндаля с изюмом и не заходит!

— Сгинула наша Астинька, — горестно вздохнула грудастая бабенка, явно звезда местного борделя. — Еще той ночью, когда пожар случился.

— Да ну, типун тебе на язык! Может, загуляла где?

— Может, и загуляла. У тебя изюм без косточек? Только сам посуди: разве ж такой толпищей загуливают? Оба сына ее пропали, и племяш, и еще пара дружков— «хорьков»…

— Изюм у меня завсегда без косточек! Обижаешь! И что, с тех пор никто из них не объявлялся?

— Как в воду канули! Все шестеро. Говорила я дурехе: кончай ходить к этим забродам в Смоляной Дом! Они ж с придурью, особенно тот, здоровый! Зальют зенки — куролесить начинают, факелами заместо дубинок воюют. А Асти мне: «Брось, подруженька! Аида вместе! От нас с тобой не убудет, а эти и платят душевно, и кормят от пуза, и поят, и с собой брать разрешают…» Вот и взяла с собой! Небось, если живы, забились в щель с перепугу: и Астинька, и сынки, и племяш, и «хорьки» драные! Власти так и шарят глазами: на кого б пожарище свалить!

— Да ну тебя, прямо сердце прихватило… Вот, бери изюм, я тебе с горкой насыпал. Объявится наша толстуха, помяни мое слово, и все объявятся!

— Твоими устами… — снова вздохнула Хима. — Ладно, и ты нас не забывай: тебе со скидкой!

Красотка подмигнула торговцу сластями и пошла прочь, виляя тугими бедрами.

Карна оценивающе смотрел ей вслед, но думал он сейчас вовсе не о бабьих прелестях, а о незнакомой ему толстухе Асти с пятью сынками-дружками, которых понесло «гулять» в Смоляной Дом как раз накануне злосчастного пожара.

Соучастники?

Жертвы?

Ложный след?

Это он должен был выяснить.

…День клонился к вечеру, факелы и масляные светильники освещали улицы, из кабаков уже вовсю раздавались песни, смех и пьяный галдеж, тянуло сладковатым дымком из неплотно прикрытых дверей якобы тайных курилен, и блудницы всех мастей умело завлекали мужчин в сети продажной любви.

Наконец-то Кагальник открыто сбросил вуаль приличий!

Увы, собранные за это время сплетни оставляли желать большего. Пожар? Да, пожар. Погибли люди? Да, погибли. Может, братья-Пандавы с матерью. Может, толстуха Асти с приятелями. Может, собачьи кости приняли за человечьи и никто не погиб. Глупости? Может, и глупости. Да только злоумышленники в городской тюрьме — это вам, уважаемый, не похмельная мара! Также судачили об убитом ракшасе-людоеде, до недавнего времени наводившем ужас на всю округу, о пойманной ракшице — то ли сестре, то ли подружке разбойника…