Или только делал вид, что боится?

Арджуна не знал ответа.

На рассвете караван выступил из Двараки. Двигались молча. С хмурого неба срывалась мелкая морось, дорога размокла, и мулы с натугой тащили по чавкающей грязи телеги, где восседали вдовы Бхагавана, лелея нехитрый скарб.

Ближе к вечеру, когда начало смеркаться, дорогу каравану заступили вооруженные люди.

«Абхиры, — криво усмехнулся Арджуна, хорошо зная повадки этого разбойничьего племени. — Что ж, это не Секач и не Грозный…»

И, не торопясь, наложил на тетиву первую стрелу.

Воины-хастинапурцы придвинулись друг к другу, сомкнули щиты и взяли копья наперевес. Казалось, их поведение лишь раззадорило разбойников: с удалым гиканьем они кинулись вперед.

Арджуна видел, как стрелы его раз за разом находят свои цели, как валятся на землю убитые абхиры, но врагов было слишком много, а потуги Обезьянознаменного лишь озлобляли налетчиков. Старик с луком интересовал их в последнюю очередь, ни одного дротика не полетело в сторону Арджуны, а там и вовсе случилось невероятное: опустел первый из двух чудесных неистощимых колчанов героя!

Вскоре иссяк и второй, а запасная тетива лопнула с противным взвизгом.

Строй защитников каравана к тому времени распался, и абхиры методично приканчивали самых невезучих — кто не успел спастись бегством.

А потешный старик, который спрыгнул с повозки и принялся бить разбойников своим луком, вызывал лишь общий хохот.

Наконец атаман шайки вырвал лук у седого дурака и отшвырнул оружие в сторону.

— Уймись, дедушка! Добром прошу: уймись, не позорь свои седины! Развоевался, понимаешь…

И, подхватив на плечо одну из вопящих вдов Черного Баламута, поволок добычу в кусты, явно собираясь использовать бабу по ее природному назначению и выбросив из головы взбалмошного деда.

Разбойники были увлечены грабежом, счастливчики из хастинапурских вояк успешно смазали пятки салом, а вдовы Кришны оплакивали свою горькую участь, машинально присматривая себе абхиров помоложе, и никому не было дела до бесполезного старика, рыдающего в грязи…

Когда через месяц жалкие остатки каравана добрались до Города Слона, Арджуна метался в бреду на замызганной телеге и никого не хотел узнавать. Он плакал, кричал, все порывался куда-то бежать, чего-то требовал… Месяц ушел на то, чтобы поставить его на ноги.

Наконец он появился в зале Совета: исхудавший, с ввалившимися глазами, тряся курдюком дряблой старческой кожи, провисшей под подбородком.

Старший из Пандавов, восседая на троне, сейчас выглядел младше своего брата.

Кроме них двоих, в зале никого не было.

— Я все знаю. — Царь Справедливости сбежал по ступеням и обнял бывшего Витязя. — Я все… все… Тебе не успели передать: Дварака скрылась под водами моря. Пожалуй, так даже лучше. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов. Иногда мне кажется, что Великая Бхарата умирает по той же причине: ею правят ожившие трупы!

— Ты тоже?! — задохнулся Арджуна. — Ты тоже видишь этот сон?!

— Я тоже. И близнецы. И, по-моему, Бхима, хотя он никогда не может вспомнить, что именно ему снилось. Он только воет по утрам… Челядь разбегается, не в силах этого слышать.

Арджуна ничего не ответил. Они долго стояли молча, обнявшись, — два брата, два обломка былого.

— Мне надо к Черному Островитянину, — наконец сказал младший.

— Да, — ответил старший. — Да, конечно… Как только ты до конца поправишься. На это ушел еще месяц.

…Черный Островитянин долго смотрел на опаленные листы с последней Песней Господа.

— Отдыхайте, — бросил он гостям. И ушел в дом.

За спиной осталась переправа через кровавую Ямуну, мерно поскрипывали колеса, неспешной рысцой трусили кони, а в сознании братьев все еще звучали прощальные слова мудреца-урода:

— Гости, вы стали хозяевами. Поспешите. Может быть, вам повезет.

Через полгода, отдав последние распоряжения, пятеро братьев и их общая жена Черная Статуэтка тихо вышли из ворот Хастинапура.

Их никто не провожал.

На востоке, достигнув побережья, Арджуна бросил в соленые воды свой знаменитый лук Гандиву, возвращая Повелителю Пучин взятый когда-то дар.

Имело ли значение, что это были совсем другие пучины?

Затем они свернули на юг, посетив берег реки Кришны, на западе долго смотрели в море, скрывшее от взора улицы и дворцы Двараки, и наконец север явил им заснеженные вершины Химавата.

Великая Прадакшина, священный обход державы, завершилась.

…Шесть человек шли через Гималаи.

Пять стариков и одна темнокожая старуха.

По осыпям и ущельям, карабкаясь на крутые склоны, сбивая ноги в кровь, умываясь из ручьев, питаясь кореньями, запекая в глине редких ящериц, оставляя на шипах ююбы клочья одежд, — на север, на север…

В сторону жизни.

И за упрямцами мелко семенила лохматая собачонка, увязавшаяся следом еще от земель киратов.

«Пешком в рай? — неслась по их пятам молва, неслась и расшибалась вдребезги о равнодушный монолит гор. — Безумцы? Святые? Подонки? Герои?! Где Польза, ответьте?! — где же Польза?!»

Шестеро людей брели через Гималаи, не вслушиваясь в эхо Великой Бхараты.

На очередном привале вместо одного костра пришлось зажечь два, и этой ночью никто так и не сумел заснуть, слушая вой лохматой бескорыстной плакальщицы.

Дальше шли пятеро.

Пятеро мужчин.

Пятеро вдовцов — и одна собачонка.

Еще через неделю погиб первый из близнецов: отравился эрака-травкой, чьи сочные стебли жевал тайком, отстав от спутников. Второй близнец до самого вечера нес труп на руках, только рыча на уговоры остальных, и все казалось: он несет самого себя, свою душу, зная, что без нее умрет и он.

Так и случилось, когда руки отказались тащить скорбную ношу.

На погребальные костры не оставалось сил, и дальше пошли трое.

Следом бежала собачонка, тоскливо скуля.

Когда горный барс рухнул на спину тому, в чьих кудрях седина до сих пор соперничала с белизной хлопка, — старик, извернувшись, мертвой хваткой вцепилс зверю в глотку, и они катались по щебню под заливистый лай, пока самый широкоплечий из бродяг не обрушил каменную глыбу на затылок хищника.

Когда барса оттащили, под ним улыбался счастливой улыбкой мертвец с распоротым животом.

Широкоплечий умер вечером, в пещере, где двое остановились на ночлег.

Умер просто так: сел в углу и перестал дышать.

Еще через три дня сердце Гималаев, которое не скоро назовут Шамбалой в честь небесной коровы, раскрылось перед последним и собакой.

О дальнейшем сохранится мало. Скажут, что дверь от земли до неба встала перед путником. Скажут, что створки ее были распахнуты настежь, но проход загораживал грозный привратник. Добавят еще, что, глянув привратнику через плечо, путник увидел рай и ад, и враги его были в раю, а братья с женой — в аду.

Этому удивительному событию найдутся сотни толкователей, они рассмотрят сей факт с сотен разных точек зрения, но толкователи и точки зрения — это немногое, в чем мы не испытываем недостатка.

— Пропусти, — склонил старик голову перед вечно молодым привратником. — Я помню тебя: ты — сын Наставника Дроны… ты — ночной убийца. Пропусти меня, пожалуйста… или убей еще раз. Я больше не могу здесь.

Серые глаза привратника уставились на лохматую собачонку, что терлась у окровавленных ног старика.

— С собакой в рай? — был ответ, а может, только ветер просвистел в ущелье. — Проходи, несчастный, но ее оставь здесь.

И тогда взгляд старика, кого давным-давно звали Царем Справедливости, вспыхнул былым огнем.

— Нет, — покачал он головой и присел на ближайший валун, ибо изношенное тело отказывалось служить, ибо шестьдесят лет отныне считались возрастом дряхлости. — Мы дошли вместе и вместе пойдем дальше. Или останемся здесь. Хотя… спроси у нее, сын Наставника: может быть, она захочет пойти сама? Спроси, пожалуйста, и я с радостью уступлю дорогу псу…