«Я приехал сюда ради отца!» — честь хлестнула зверя плетью.

«А если она ПОПРОСИТ тебя?» — хищно ухмыльнулся в ответ зверь, и честь не нашлась что ответить.

Но Сатьявати молчала, не предпринимая попыток к сближению, челн рассекал струистую плоть, пряным ароматом тянуло от таинственной стены джунглей, подступавших к самой кромке берега, и звезды медленно смещались на ночном небе. Казалось, даже капли из кувшина Калы-Времени стали капать реже… Еще реже… Ночь длилась без конца и начала, пока Гангея не вздрогнул, услышав голос женщины на корме:

— Зажги факел. Мы уже почти на месте.

Глава IX

ГРОЗНЫЙ

Тростники покорно расступались перед носом челна, шелестя пушистыми метелками. Вдалеке, на том берегу, надрывно рыдали шакалы, оплакивая несовершенство мира и пустое брюхо. Ты не знал этой протоки, все вокруг было чужим и таило опасность, но в глубине души, как в сердцевине фикуса-гнильца, исподволь тлел, играл алыми нитями уголек, давно присыпанный пеплом времени. Память? Вряд ли, скорей предчувствие. Пожалуй, выйди сейчас из тьмы и шелеста Рама-с-Топором или Словоблуд, мама-Ганга или любвеобильная якшиня — ты только кивнул бы и подумал:

«Так и должно быть…»

Сегодня была ночь ночей, когда любая причуда судьбы принимается как должное.

Рубеж между возможным и неизбежным.

Три факела, запасенные Сатьявати, три смолистые ветки с тюрбанами промасленной ветоши валялись под сиденьем на корме. Нагнувшись за ними, Гангея был вознагражден дружеским укусом в ладонь — поскольку факелы кусаться не умеют, а разбуженные змеи не умеют кусать дружески, то это могла быть только Кали. И впрямь: понимая, что кумир собирается исчезнуть, бросив ее в лагере умирать от тоски, обезьянка решила принять свои собственные меры. Сейчас же, с мартышкиной точки зрения, настала пора объявиться — ну, разгневается хозяин, даже накричит, так зато не пропадет пропадом без нее, верной Кали!

Ох, глаз за ним да глаз… Где враги, кого платком душить станем?!

Наградив мартышку легким подзатыльником, от которого она кубарем вылетела на середину челна, Гангея вздохнул и на миг зажмурился — воззвав про себя к Всенародному Агни. Часто пользоваться вызовом живого огня учитель не советовал (если только ты не из племени нишадцев-скалолазов, которым сам Рыжебородый даровал «Право Искры»!). Агни, Миродержец Юго-Запада, любил, когда его рождают обычным путем: принимая труд как жертву, трение дощечек-шами как ласки супругов в пору зачатия и возжигая пламя как дар…

Но сейчас возиться с дощечками означало потерять кучу времени. И Гангея тихонько пробормотал благодарственную молитву, когда Всенародный не стал вредничать, откликнувшись почти сразу.

При дымном свете факела Сатьявати и мартышка долго разглядывали друг друга. Без особой приязни. Так старшая жена смотрит на молоденькую наложницу, с которой господин-сумасброд решил сочетаться законным браком, так смотрит старый кузнец на юнца-сопляка, которого ему силком навязали в подмастерья.

Сравнения выглядели более чем странными: казалось, их нашептала ночь-пересмешница, и теперь темнота еле слышно потешалась над смертными.

— Как ее зовут? — спросила Сатьявати после напряженной паузы.

«Ревнует?» — полюбопытствовала ночь, гладя щеку наследника чем-то похожим одновременно на метелку осоки и крыло нетопыря. И этот удивительный вопрос вдруг показался достаточно невероятным, чтобы вплотную приблизиться к правде.

— Кали, — машинально ответил сын Ганги. — Ее зовут Кали.

И почему-то смутился.

Женщина только кивнула, словно услыхав заранее ожидаемый ответ, и продолжила работать веслом.

А обезьянка подпрыгнула и вызывающе забренчала гирляндой из костяных черепов.

Разбудив сонную цаплю и выводок речных курочек, они выбрались из протоки — вскоре челн уже тыкался носом в берег, как кутенок сослепу тычется в разлегшуюся на боку мамашу. Прыгнув за борт и сразу по колени увязнув в тине, наследник хастинапурского трона вытянул утлую посудинку на отмель, помог выбраться Сатьявати и огляделся по сторонам, подняв факел над головой.

«Так и должно быть…» — хихикнули разом ночь с судьбой.

Если бы они плыли со стороны мамы-Ганги, то он даже ночью наверняка узнал бы этот остров. Именно здесь, снедаемый лихорадкой первой близости, юный ученик Парашурамы проводил трехдневное очищение перед экзаменом в тщетных попытках унять разброд в душе. Вон и ашрам на пригорке — призрак прошлого, в свое время он любезно предоставил ветхие стены и гнилую крышу для защиты от непогоды и мук совести. Помогло слабо — как от первого, так и от второго, в результате пришлось изрядно повозиться, укрепляя временный приют для пользы будущих обитателей…

Забыв спросить у Сатьявати о цели приезда, Гангея побрел к жилищу. Было тяжело видеть обитель аскетов после четырехлетней роскоши и рухнувших надежд на встречу с мамой или гуру: разом нахлынули воспоминания о годах учения, о дне, когда он впервые увидел Небо, о челне страсти и начале Безначалья… Тайный стыд царил в душе наследника. С похожим чувством он признавался Сатьявати, что забыл о ней в суматохе Города Слона, сейчас впору было признаться в том же старой хижине на пустынном островке, близ слияния двух рек, где кровь Ямуны вливалась в жилы Ганги.

«Конечно, — беззвучно откликнулась хижина, — ведь у тебя там, в столице, было столько дворцов! Роскошных, отделанных яшмой и нефритом, гордо стремящих к небу рукотворные вершины!..»

И неизвестно откуда на ум пришли воспоминания о родном дяде Рамы-с-Топором, Всеобщем Друге, который едва не сжег Вселенную огнем своей аскезы с единственной целью: сменить варну, променять шелк на дерюгу, роскошь царя-кшатрия на нищету подвижника-брахмана! Безумец? Святой?

Гангея потряс головой, отгоняя досужие мысли, и двинулся дальше.

Дверь ашрама была слегка приоткрыта, сквозняк теребил дощатый край, и через щель пробивалось робкое свечение — видимо, внутри догорал очаг. Не пылал, не играл оранжевыми языками, похожими на благоуханные цветы кадамбы, а тихо погружался в сон, затягивая жар сединой пепла. Обезьянка весело поскакала к хижине, мохнатым комочком подкатилась к двери, заглянула внутрь…

И с истошным визгом рванулась прочь, гримасничая и плюясь на ходу. Гангея не успел опомниться, как Кали забилась ему за спину, вцепилась в голень всеми четырьмя лапами и принялась во всеуслышание проклинать тот несчастливый миг, когда ее, порядочную мартышку, угораздило спрятаться в челне.

— Ну что ты, Кали, что ты! — наследник ласково отцепил от шаровар пальчики обезьяны, усадил притихшего зверька себе на плечо и двинулся к ашраму, выставив факел перед собой. Странно: сейчас он напрочь забыл, что именно Сатьявати привезла его ночью на пустой остров, что она просила довериться ей и говорила о каком-то знакомстве — за спиной мужчины-кшатрия стояла женщина, и этого было достаточно, чтобы без колебаний пойти первым. Оружия Гангея не имел, кроме маленького кинжальчика на поясе, который и оружием-то назвать можно было лишь с перепугу, а пользоваться боевыми мантрами здесь, в святом месте, ему даже в голову не пришло.

Страх — плохой советчик, но страх отсутствовал, а вместе с ним, извечным бичом смертных существ, отсутствовали и дурные помыслы. Кроме того, плохо верилось, что в заброшенном ашраме может жить кто-то, кого надо пугать «Головой Брахмы»!

— Смиренный путник приветствует мудрого отшельника и молит о снисхождении! — громко произнес сын Ганги и, выждав минуту-другую, толкнул дверь.

Сперва ему показалось, что хижина пуста. Но мгновением позже куча тряпья в углу зашевелилась, вспучилась в самых невероятных местах — и святой отшельник (или кто там бока пролеживал?!) тигриным прыжком выметнулся на середину ашрама.

Подскочил, едва не пробив макушкой крышу, приземлился на корточки, рыкнул гневно, уставясь на пришельца двумя янтарными огнями.

Словно во имя наисуровейшей аскезы это существо вырвало себе глаза из глазниц и сунуло в кровоточащие впадины по углю из очага — насытив их собственным Жаром и заставив светиться вечно.